«Крематорий» – культовая группа для любителей рока. Старшее поколение узнаёт её по песням «Безобразная Эльза» и «Мусорный ветер», а те, кто помладше, наверняка вспомнят залихватские мотивы «Катманду», прозвучавшей в фильме «Брат-2».
– Армен, если бы начать всё с нуля, вы бы что-то поменяли? Ведь вам прочили сначала футбольную карьеру, затем вы поступили в авиационный институт, но всё-таки предпочли «Крематорий».
– К сожалению, в авиационный институт я не только поступил, но ещё и окончил его. Более того, три года даже оттрубил по распределению в Московском центральном научно-исследовательском радиотехническом институте. А если бы всё начать сначала, может быть, от некоторых людей, которые прибивались к группе, я бы избавился. Всё получилось как в сказке, жизнь была приближена к иллюзии. Мир был очень разнообразным, ведь с помощью музыки мы расширяли не только границы сознания, но и географические. Мы много путешествовали, пересекали океаны, что дало нам многое для творчества. Это была некая машина времени. Хотя мы относились к этому очень несерьёзно, иначе бы точно не назвали группу «Крематорий».
– В то время, когда вы начинали карьеру, многие музыканты уходили от быта в «изменённое сознание». Был такой период и у вас. Сейчас всё иначе. Что произошло?
– Ничего! Я и сейчас могу себе позволить выпить вкусный напиток. Но у нас никогда не было такого безудержного алкоголизма, как это нам иногда пытаются приписать, и уж тем более никогда не было наркотиков. А вот у наших друзей были. К сожалению, сегодня доброй половины этих людей нет. И каждый такой мой приятель уходил страшной смертью. Всего этого мы избежали только благодаря музыке, потому что музыка перевешивала эти сиюминутные увлечения. Никогда не было самоцелью закинуть себе в мозг какой-нибудь кислоты и пытаться изменить этот мир.
– На ваших выступлениях нет заранее подготовленного списка песен. Как же в итоге получается концерт – от чего зависит выбор композиций?
– Каждый концерт – это как новый пейзаж, который вы видите. Вот вы сидите у реки, например. Потом у океана, у водопада. Потом смотрите на гору Килиманджаро. Так же каждый раз меняется настроение – в связи с климатом, который рождается на концерте. Это позволяет рассказчику «менять декорации». С помощью песен это возможно. И я, честно говоря, не понимаю, как люди могут играть готовую программу. Ведь концерт – это общение, диалог, и он должен проходить в комфортных условиях.
– Но всё равно есть хиты, которые любят и ждут. Каково это – сотни раз петь одно и то же?
– Когда мы пытались избежать исполнения хитов, возникала неловкость, как будто бы не играем их, чтобы выйти на «бис». И когда мы выходили по шесть раз, ситуация стала уже совсем критической. Мы решили, что не надо вытягивать из зрителей эмоции, – лучше дать их сразу. Ведь если бы я пошёл на концерт любимой группы, скажем на The Rolling Stones, то хотел бы услышать и Ruby Tuesday, и Mother’s Little Helper, а на концерте Маккартни, конечно, хотелось бы всё-таки и Yesterday. Это дань уважения публике.
– В Советском Союзе многие соглашались «быть как все», не высовываться. Как вы считаете, сегодня больше свободы для творчества?
– Тогда были определённые рамки, а сейчас рамок нет, и каждый может делать всё, что ему захочется. И делают. Часто – абсолютно безвкусные вещи.
– Но почему?
– У меня на даче живёт один человек, очень хороший, воспитанный и всегда меня называет на «вы». Я ему говорю: мол, сколько можно, сто лет друг друга знаем. А он отвечает: «Ну как же? Я же всё-таки интеллигент!» Если у вас есть что-то такое внутри, вы никогда не позволите себе пошлость. Шаг этот сделать очень легко: сразить публику пошлостью. Но именно внутренняя культура не позволяет многим людям такое совершать. А у некоторых открывается своеобразный «шлагбаум», и они не шаг делают, а прямо-таки бегут в пошлость.
– Вы предвосхищаете мой следующий вопрос о вашем ехидном клипе-мультфильме «Микроб “бондарчук”». Для вас это выражение гражданской позиции?
– Нет-нет, ни в коем случае! Это зависть (смеётся). Зависть, потому что человек он разносторонний, представлен практически во всех областях нашей жизни: он и драматург, и перелопачивает великие произведения таким образом, что просто интересно смотреть с той точки зрения, как они могут меняться. Например, Стругацкие преобразовываются в нечто непонятное. Он и режиссёр, и актёр, и ведущий, и политик. А нам завидно, что нам этого не удалось достичь.
– Вы сами снимались в кино, чему вас научил этот опыт?
– Во-первых, я играл себя или «около себя». Во-вторых, кино – совершенно несовместимая с музыкальной деятельностью профессия. Что такое музыкант? Музыкант выходит на сцену, у него есть два часа, эмоциональный взрыв. Это как у хорошего байкера, который садится на байк и сразу едет. Или как у льва, когда у него «включается» режим атаки и он либо убивает, либо погибает. В кино совсем не так. Вы долго сидите, вам что-то на ухо говорят разные люди, потом мучает гримёр, и когда, наконец, раздаётся вожделенное слово: «Мотор!» – вас снимают 15 секунд, слышится сигнал: «Стоп!» И опять сначала – ассистент, режиссёр, гримёр. В результате уходишь оттуда с ненавистью к киноискусству. Недавно мне предложили сыграть в одном сериале антиквара – нашёл в себе силы отказаться.
– Но в рамках музыки вы не замкнулись. Взять хотя бы персональные выставки картин. Расскажите, как вы попали на рынок изобразительного искусства?
– У меня много друзей-художников, и мы вместе рисовали в мастерских. Я научился немножко, но тут как с языком: писать и читать не можешь, но говорить вроде получается, потому что среда была такая. То же самое случилось с архитектурой, благо мне помогли. Есть движение и в сторону дизайна. Я пытаюсь убежать от музыки, потому что нельзя всё время профессионально заниматься одним и тем же. Убежать, чтобы потом вернуться, но уже с чувством любви.
Светлана Жохова,
«Невское время»
