Поздравлять женщин с круглыми датами следует осторожно. Особенно актрис. Особенно после определённого возраста. Но с Евгенией Симоновой, которая уже совсем скоро, 1 июня, начнёт разменивать – кто в это поверит? – седьмой десяток, эта формула не работает.
– Вы не боитесь старости? Вам не хочется, заломив руки, произнести скорбным голосом: «О боже, уже шестьдесят!»?
– Ха-ха-ха! Не «уже», а, наверное, «всего». Хотя в этом возрасте одно только не устраивает: здоровье. Актёрам ведь нельзя болеть, а это здоровью как раз не очень-то способствует: бюллетень никогда не берёшь и температура тридцать восемь и шесть – не повод, чтобы даже на репетицию не пойти, не говоря о том, чтобы отменить спектакль. Вот так и жила я до 50 лет, а потом организм стал говорить: всё, дорогая, я больше не могу.
– На сцене вам часто приходилось «влезать» не в свой возраст. Например, Агафьей Тихоновной в «Женитьбе», «девицею, особливо ещё влюблённой», вы стали, когда вам было сильно за тридцать.
– В 47. У Гоголя ей на двадцать лет меньше.
– В спектакле «Три высокие женщины» Театра на Малой Бронной, в котором, кстати, тоже занята Зоя Кайдановская, вы, наоборот, заглянули в будущее и не побоялись радикально состариться.
– Я играю 92-летнюю старуху. Когда мы начали репетировать, мне было 48. А спектакль идёт уже 11 лет.
– И как вы эту старуху осваивали?
– Непросто. Я разных старух на себя примеряла. И басом разговаривала, и Раневской пыталась подражать, но всё было не то, жалкий лепет на лужайке. А потом я вспомнила свою родную бабушку, маму моего отца. Её звали Мария Карловна, а в нашей семье мы все звали её Меря. Она умерла, когда ей было 84 года, и чем ближе она приближалась к этой черте, тем больше светлела. Я переняла её манеру говорить, смеяться, попыталась посмотреть на мир её глазами. После премьеры моя тётушка сказала мне: «Знаешь, я, наверное, поверю в реинкарнацию». Смерть – это вообще такое… трудное дело, мало кому удаётся, как она, уходить в свет. Не во мрак, не в ожесточение, не в забвение. Без зависти или ненависти к остающимся. А Меричка моя умирала светло. Она уходила в любви, в благодарности, всем говорила спасибо, всех благодарила, и всё было хорошо.
– Она всегда такой была?
– Меря всегда всех любила. У неё ведь такая трудная жизнь была! Мужа арестовали в 1937-м. Через два месяца после ареста перестали принимать для него передачи, и это означало только одно – его расстреляли. Её с двумя маленькими детьми из Ленинграда сослали в Архангельскую область. Там долго не принимали на работу: жена врага народа. Она рассказывала: «Мне дали тулуп и ружьё, и я стала сторожить сарай, всю ночь вокруг бегала» – и смеялась. Ей было смешно! Она была маленькая, меньше меня ростом, очень худенькая, хрупкая. Я говорила: «Меря, ну что тут смешного, это же у-ужас!» А она отвечала: «Ужас, но тулуп такой длинный, смешной, а я путалась в нём, и это было так забавно».
– В спектакле «Три высокие женщины» героини выясняют, «какое место лучше»: которое занимает женщина в юности, когда всё ещё впереди, или в зрелости, когда многое позади, но ещё не всё потеряно. А для вас? Какой свой возраст вы больше всего любите?
– Не знаю, я себя чувствовала хорошо и гармонично в любом возрасте. Всегда. Юность была непростая, были разочарования и в личной жизни, и в профессии было очень трудно. Но всё равно было здорово! Хотя всё мне давалось с боями.
– Вам-то?
– Я поступала в Школу-студию МХАТ, и мой отец, который читал там курс лекций, просил за меня. Это было унизительно, но я терпела. И мне сказали, вы только представьте: «Из уважения к вашему папе мы переваливали вас с тура на тур. Но мы не можем сделать из вас актрису, даже из уважения к вашему папе». И я забрала документы. В ГИТИСе не прошла даже на второй тур. Мы с подругой уже шли к метро, я смирилась, приготовилась долго, всю ночь плакать, но она меня уговорила попробовать поступить ещё и в Щукинское училище. А там меня вдруг пожалели: «Второй тур вы точно не пройдёте, поэтому мы сразу вас рекомендуем на третий. Может быть. Но шансов почти никаких». И я каким-то чудом поступила.
Но мучения мои только начинались – я ничего не умела, у меня не работало воображение, а главное, я стеснялась и краснела, на профессиональном языке это называется «зажим». Я чуть не вылетела после первого семестра. И в театре, когда я начала работать, всё было не так гладко и радужно. Мы играли в «Чайке» с Татьяной Дорониной, а рядом с ней уже просто выстоять, чтобы тебя не унесло со сцены, было непросто. Я чуть не умерла, когда прочитала рецензии, – с тех пор я не читаю критику. Нет, она фантастический профессионал, она великая. Поэтому может себе позволить очень многое. Я же только к 50 годам поняла, оглянувшись, что всё-таки я актриса.
– Но вы же ещё студенткой начали сниматься в кино. И какие это были заметные роли! «Афоня», «В бой идут одни старики».
– Там роль, состоящая всего из одиннадцати слов. Я утешала себя тем, что картину не испортила, потому что меня в этом фильме почти незаметно. А когда я посмотрела «Афоню», со мной была такая истерика! Я рыдала в просмотровом зале: толстая девица с заплывшим лицом, маленькими глазками и глупой улыбкой.
– Как вы миновали эту полосу нелюбви к себе? Занимались самовнушением: «Я самая обаятельная»?
– Нет, просто повзрослела. Прошло время, я со своей внешностью смирилась. Вот почему мне не страшно стареть? Потому что мне нечего терять, красоты у меня не было никогда, и с возрастом я даже стала нравиться себе больше. Смотрю в зеркало и думаю: как-то и ничего вроде. Правда, вижу, как у меня и здесь что-то подвисает, и тут опустилось, и морщин миллион. И обвал лица – налицо! Но это совсем ненадолго меня выводит из себя.
– А вам никогда не хотелось остановить время? Я имею в виду пластические операции.
– Боже упаси, нет, ни под каким видом! Не хочу чужого лица. Пусть оно стареет, но остаётся моим.
Эльвира Дажунц,
«Невское время»
