Почему Запад всё чаще говорит об экзистенциальной угрозе ему, как креативно использует методы Черчилля в политике и почему Западу невыгодно окончание войны.
Черчиллизация современной западной политики
Интересна динамика европейского политнарратива от ковидных упражнений к Израилю-Ирану. То, что еще недавно формулировалось либо как рациональная политика, либо как «политика ценностей», сегодня приобрело черты коллективной психодрамы, построенной на классическом драматическом треугольнике: Жертва — Агрессор — Спаситель.
Особенность момента — черчиллизация: западные политики предлагают гражданам не традиционное «процветание», а «героический» смысл в борьбе со злом в интересах назначенной «жертвы». Роли зафиксированы:
1. Жертва — западные (и израильское) общества и их граждане:
— «Мы вынуждены жертвовать благосостоянием ради жизни и свободы».
— «У нас нет выбора — лишь оборона или гибель-порабощение».
2. Агрессор — геополитические противники (Россия, Китай, Иран):
— «Угроза нашему существованию, ценностям и образ жизни».
— «Лишь они виноваты в наших экономических проблемах».
3. Спаситель — политические лидеры и институты от гражданских до военных:
— «Мы защищаем вас от экзистенциальной угрозы».
— «Доверьтесь нам — мы выучили уроки истории и понимаем масштаб угрозы».
Израильская атака на Иран демонстрирует работу системы ролей. «Превентивный удар» – «самооборона», что создает парадокс: нападающий автоматически становится жертвой, а реальная жертва агрессии — угрозой.
Генсек НАТО Рютте заявил: «Если вы не будете тратить эти 5% (на оборону), вы сможете сохранить Национальную службу здравоохранения… но вам лучше будет выучить русский язык». Идеальная формула треугольника: граждане-жертвы должны пожертвовать социальными благами, чтобы спасители защитили их от агрессоров.
Черчиллем в медиа побывали все. От британского политика Джонсона и прибалтийских чиновников до главы Еврокомиссии Урсулы фон дер Ляйн и израильского премьера Нетаньяху.
Смысл модели Черчилля – предложение «крови, пота и слез» вместо обычной жизни. Ведь трудности — героизм народа, жертвы — служение высшим целям, лишения — доказательство правоты дела. Рютте взывает к его духу: «В 1936 году Черчилль поставил вопрос в Палате общин: «Будет ли время привести нашу оборону в порядок? Или будут ужасные слова «слишком поздно» записаны?» И это вопрос для НАТО сейчас».
Создается «экономика жертвы»:
— Падение уровня жизни объясняется не провалами политиков, а героическим выбором народа.
— Сокращение социальных расходов становится моральным императивом.
— Граждане должны быть благодарны за возможность пострадать за «правое дело».
— Чем больше проблем, тем больше героизма и смысла.
«Черчилль», очевидно, не работает без «Гитлера» – универсального Агрессора. С ним сравнивали практически всех лидеров, не согласных с западной повесткой и даже президента США Трампа в первый срок. Моральное оправдание: если «Гитлер», то любые жертвы легитимны. Эскалационная логика: компромисс с «Гитлером» — предательство. «Продажи страха»: раз «Гитлер», то надо отключить мозг и ужасаться.
Добавлен технологический переход: соцсети — идеальная среда для негативных эмоций, а ИИ – неограниченное количество триггерного контента для них.
Что тут важно понимать: двойные стандарты — не исключение, а технологически поощряемая норма. Аудитория не успевает анализировать, предпочитая эмоциональную определенность аналитической сложности.
В результате:
— «Наши» спасители: 1. опираются на «уроки истории», 2. действуют рационально и современно, 3. защищают универсальные ценности.
— «Чужие» агрессоры: 1. «живут в прошлом», 2. одержимы реваншизмом, 3. представляют архаичное зло, «экзистенциальную угрозу».
— А ты – пользователь-жертва – в центре бури. Твоя задача – «не рефлексировать, а распространять».
Интересно, что модель создает психологическую зависимость от существования Агрессора. Без геополитического противника рушится вся система легитимации жертв. Это объясняет, почему дипломатические решения становятся структурно невозможными — они лишают систему опоры и буквально права на существование. Где был бы Нетаньяху без Ирана?..
Так что слова Рютте — не предупреждение, а рекламный слоган экономики жертвы, где граждан обязывают платить за возможность чувствовать себя героями в борьбе с медийно назначенным злом.
Мемы западной политики
Любопытно выражение «экзистенциальная угроза» как термин вообще и системообразующий мем западной политики последних лет.
Термин введен философом Бостромом 25 лет назад в статье «Экзистенциальные риски: анализ сценариев человеческого вымирания». По Бострому — это набор рисков, реализация которых может либо уничтожить человечество, либо необратимо ограничить его потенциал. Глобальные катастрофы: ядерная война, столкновение с астероидом, катастрофические изменения климата, неконтролируемое развитие ИИ. В схожей логике двигались США после теракта 11 сентября. Да – террор был «угрозой образу жизни», но словосочетание «экзистенциальная угроза» применялось узко и редко – по поводу наличия у террористов оружия массового поражения. В холодную же войну терминология была иной: «смертельная угроза», «тотальная угроза», «угроза выживанию».
За последние 10-15 лет — кардинальный сдвиг. Из инструмента, призванного объединить человечество перед лицом общих угроз, он превратился в элемент геополитической риторики, направленной на создание образа врага. Одна из причин высокой эффективности риторики «экзистенциальной угрозы» — способность задействовать базовые психологические механизмы. В общественном дискурсе появляется угроза выживанию и активируется древний биологический рефлекс «бей или беги». Это мобилизует не только индивидуальное внимание, но и формирует коллективные паттерны поведения: сплочение вокруг лидера, подавление инакомыслия, рост терпимости к ограничению свобод.
Отдельный фактор – цифровая трансформация. В условиях рассеянного внимания и избытка информации использование «продающего страх» понятия становится просто необходимым. Обычные политические нарративы тупо не могут пробиться через информационный шум. «Сущностный» характер угрозы активирует инстинкты выживания, заставляя мозг перераспределять внимание в пользу потенциально жизненно важной информации.
Риторика «угрозы выживанию» прекрасно вписывается в логику цифровой экономики внимания. Видеоролики, мемы, твиты, короткие заявления, апеллирующие к экзистенциальному страху, имеют высокий охват и вовлеченность. Это превращает политическую риторику в вирусный контент, подчинённый законам информрынка, а не рациональной аргументации. Геополитический противник изображается как «медведь за дверью», «черная дыра», «радиоактивная угроза» — образы, провоцирующие тревогу и чувство неминуемой опасности. Но, чтобы держать планку общественного напряжения на должном уровне, неизбежно приходится поднимать уровень риторики. Так «угроза безопасности» стала «угрозой ценностям» и, наконец, превратилась в «угрозу неизбежного нападения».
Дальше – больше. Враг абстрактный – «медведь за дверью» — неизбежно должен обрести плоть. Пугать нужно чем-то вещественным. Так появляется «враг конкретный» – человек из страны-противника, который получает визу, покупает недвижимость, позволяет себе пользоваться национальными СМИ за пределами своих границ и так далее. То есть, «граждане геополитического противника живут в наших странах, это создает экзистенциальные риски для наших демократий».
Есть побочный эффект. Слишком часто применяемая формула обесценивается. «Экзистенциальная угроза» — это уже не категория страха. Это жанр, в котором рассказывают новости, делают рекламу и оформляют тревожность. Угроза стала риторическим приемом, все более и более затирающимся. А значит — перестала быть шоком. Нечто подобное произошло со «штаммами ковида», которые перестали пугать в какой-то момент. Если продолжать «продавать» одну и ту же угрозу как экзистенциальную – надо радикально взвинтить ставки, сделать в практическом поле что-то ужасающее. Или приступить к предпродажной подготовке и выводу на рынок новой «экзистенциальной угрозы».
Как войну закончить
Расхожее мнение, что «авторитарные режимы» более склонны к экзистенциальным войнам, не подтверждается практикой. «Демократии» — вроде США — годами вели войны во Вьетнаме, Афганистане, Ираке (это только последние случаи), несмотря на осознание недостижимости целей. Современные технократические «демократии» демонстрируют высокую инерционность: если решение принято, система плохо разворачивается назад. При этом «авторитарные» лидеры вынуждены тоньше учитывать настроение масс: утрата легитимности для них критична. В американо-европейских «демократиях» же уход с должности означает более чем комфортную вторую карьеру, если в рамках первой ты надежно работал по «правильной повестке». В этом отношении и французу Макрону, и британцу Стармеру, и немцу Мерцу плевать на рейтинги, а уже экс-канцлер Шольц похож на счастливейшего из смертных.
Тридцатилетняя война (1618–1648) завершилась не компромиссом, а взаимным истощением. Стороны не искали разумного выхода, а стремились не позволить противнику почувствовать себя победителем. Для Габсбургов — лучше править «мертвыми, чем протестантами», протестанты отвечали зеркально, Франция — просто добивала Габсбургов как главного геополитического соперника. Переговоры в Мюнстере и Оснабрюке стали продолжением войны другими средствами: логика «всё или ничего» превращала любую уступку в поражение и унижение. Мир был достигнут не тогда, когда стало возможным решение, а когда стало невозможным продолжение войны.
Сегодня война — не разрушение, а источник ресурсов. Чем эффективнее «продавать» конфликт на внешних рынках — через эмоциональный, политический и символический капитал, тем меньше стимулов к его завершению. Мир менее выгоден, чем продолжение боевых действий. Это не моральный выбор, а институциональная логика. Урок COVID — когда «фармацевтический успех» не удалось превратить в долговременный доход, а даже официально зарезервированные «вакцинные фонды» тратятся сегодня на «войну» — заставляет действовать иначе: военную повестку стараются закрепить, ВПК получили многолетние бюджеты, подход «все деньгами решим» лишь подталкивает к продолжению процесса — бюджетами, лоббизмом, карьерными траекториями. «Мир любой ценой» не выгоден ни политически, ни институционально.
Рациональный выход стал иррационален. Экономические схемы, идеологические нарративы, политические инвестиции и политическая инерция создали ситуацию, в которой переговоры — угроза, а не выход. История показывает 3 исхода для подобных конфликтов: либо обоюдное истощение с системной перестройкой (как после Вестфальского мира), либо катастрофа для одного из участников (как в парагвайской войне, подарившей миру известную цитату парагвайского лидера Солано: «Я умираю вместе со своей Родиной»); либо – возвращение к рациональности — фиксация победителя и проигравшего мирным договором, исходя из ситуации «на земле» с понятным призом для победителя, без учета «эсхатологического», «педагогического» или «репутационного» компонента.
Глеб Кузнецов, t.me/glebsmith77