Его знают по десяткам потрясающих ролей в кино и театре. Недавно Константин Райкин сыграл в спектакле «Дон Жуан».
– Константин Аркадьевич, старшее поколение, пришедшее на спектакль с вашим участием, вероятно, удивляется тому, что «Дон Жуан» сыгран «не по учебнику». Сейчас часто ругают режиссеров за переиначивание классики. Как вы относитесь к этому?
– Я разве каноничный? Те, кто интересуется мною как работником театра, понимают, что я имею дело с классикой только в современном понимании. В том понимании, когда она не является средством от бессонницы. Кому вообще нужна такая классика? Кто вообще ходит в театр, чтобы посмотреть про старинную жизнь? Разве что кто-то очень уставший от жизни. Мне такой зритель не очень интересен. Разговоры о границах трактовок, на мой взгляд, абсолютно ненужные и бессмысленные. Их устанавливает режиссер, и делает это так, как считает нужным. Все идет от режиссера: хорошо играет артист – молодец режиссер, плохо – режиссер виноват.
– Вы говорите, что актерское мастерство надо преподавать хорошо, чтобы вопросов об интерпретации классики не возникало. Выходит, вы недовольны уровнем мастерства молодых актеров?
– Я прихожу в тупиковое состояние от того, что теряю рычаги воздействия на студентов. Вот в «Дон Жуане» играют молодые артисты – это мой последний выпуск, и один из самых удачных. Выпустил их, набрал новых, сейчас они на втором курсе. И это – полная противоположность. Поколение, которое не жило без интернета, не привыкло утруждаться.
У них не развит целый ряд качеств, нет фантазии, воображения. Я с ними теряюсь. У них нетренированная воображалка, они – жертвы кратких содержаний. Зачем читать, если в телефоне картинка есть? «Обезьяны» они хорошие, могут талантливо повторить, изобразить, неталантливых на курс я не беру, но вот сами представить – нет, не могут. Не подскажешь – не сделают. Есть ощущение, что мы стоим перед цунами, которое вскоре накроет все человечество. Мы стали абсолютными рабами смартфонов.
И актер – профессия волевая. Я нещадно выгоняю даже талантливых, если вижу, что они слабохарактерные, лишены воображения, фантазии. Многих личностных качеств в них не присутствует. Обидеть невозможно, самолюбия нет. Иногда обидеть – это способ воздействия, чтобы взыграло самолюбие и ему захотелось что-то доказать. Но нет, сразу кивают, соглашаются, признают ошибку. Хрен ли вы киваете? Может, я несправедлив, может, я вас недооцениваю. Скажите об этом! Так нет – сразу на лопатки.
Мелкую моторику не тренируют, руками ничего не пишут, зато при смартфонах все, которые умнее их. Темные очень люди. Студенты всегда были пластилином, из которого можно было лепить, теперь это вода, которая принимает форму сосуда.
– Есть ли что-то, чего вы бы никогда не позволили себе на сцене?
– В искусстве нет слова «нельзя». Все можно, лишь бы это имело смысл. Искусство развивается, ищет, как проникнуть под броню, которой закрывается современный человек (и правильно делает, иначе бы сошел с ума от потока информации). Искусство адаптируется к обстоятельствам. В таком ритме мы можем разучиться сострадать. Главная задача искусства, если по-простому – сделать жизнь ощутимее. Мы привыкаем к красоте, уродству, подлости, героизму – мимо ходим и не замечаем. А искусство должно помогать прозреть. А чтобы это сделать, сначала надо пробить кольчугу. Искусство ищет для этого новые пути.
Но театр, к сожалению, элитарный вид искусства. Что такое зал в тысячу мест для миллионного города по сравнению с телевидением, интернетом? Это же микроб. Камерность. Я по реакции людей могу определить: есть в городе театр или нет. Если в городе есть театр, люди по-другому воспринимают речь. Там, где нет театра, не поспевают за речью. Ты пошутил, говоришь уже о серьезном, а они только засмеялись. Мозги скрипят, не смазаны. А смазка – это и есть театр.
Ирина Лазарева
«Берег»