Валентин Гафт талантлив во всем: и на сцене, и в литературе. 2 сентября знаменитому актеру исполнилось 84 года. Увы, он встретил день рождения в больнице.
А это интервью было взято незадолго до его болезни и казалось началом целого цикла бесед, ибо с Гафтом можно говорить часами, а уж слушать его — вообще до бесконечности.
…Он начал играть в театре более 60 лет назад, снялся в огромном количестве фильмов, прослыл острословом с непростым характером. Его перу принадлежит несметное количество колких эпиграмм, многие из которых, впрочем, ему приписываются. И все же Гафт — много глубже, и зрители знают о нем далеко не все.
Не восхищался ничем из написанного
— Как вообще вы начали писать?
— Случайно. Лет 50 назад мы с поэтом Валерием Краснопольским брели по Кишиневу после концерта. Мы туда приехали по приглашению общества книголюбов. А Валера такой — любит поговорить, завести. В общем, мы шли, болтали о чем-то, и я ему говорю: слушай, а давай я буду стихи сочинять? Вот, говорю, капелька дождя. Давай я про нее сочиню. И сочинил. А прошло много лет, и вдруг это стихотворение начало обретать глубокий смысл. Когда сочинял — сам не понял, что вышло! А вышло… неплохо. Первые стихи — они и были самыми хорошими. Но меня спасает знаете что? Что я никогда не восхищался ничем из того, что написал.
— Слушаю я вас и думаю, что плохо, когда нет самоиронии. Но у вас она чрезмерная.
— Да ладно! Писание стихов началось у меня как развлечение. Стихи сочиняются, когда плохо.
— А когда вам хорошо — не сочиняются?
— Сочиняются, но смешные. Стихи — это уточнение биографии… Я стал пописывать. Дома всех достал, вечно лез со своим «я почитаю стихи». А потом начал в театре организовывать капустники. Тогда и эпиграммы пошли. Некоторые выходили жуткими, это я понимаю. Некоторые ничего, довольно изящные. А некоторые выходили такими, что читать никак нельзя.
— Всегда было интересно, как вы могли писать так наотмашь. Друга Козакова приложили «отсутствием мужского конца». Как вы могли не бояться реакции людей?
— А! Вы еще Михалковых мне припомните! Которых мне приписали! «Как вы могли…» Я Никиту обожаю, но этим «михалковским зудом» меня полжизни доставали.
— А Гундаревой? Про «успех в роскошном теле»?
— Наташа Гундарева… Да я ее обожал! И ничего подобного я ей не писал, не смог бы никогда! Моя боль — что она ушла, а я не успел ей сказать, что эту гадость не я сочинил.
— Она никогда не спрашивала вас об этом? Значит, и не верила, что это написали вы.
— Надеюсь. Но знаете, какой это ужас… Я приезжаю в провинцию с концертами, так люди такие изумительные… И обязательно выясняется, что недавно там какое-нибудь местное издательство выпустило книжечку моих эпиграмм. Без всякого согласия, без всякого разрешения. Из 20 эпиграмм в ней 18 — не мои. А поди докажи! Пусть этот идиотизм останется на совести тех, кто мне их приписывал. Мои могли быть острыми, да. Но тот поток пошлятины, что именуется «гафтовскими», как правило, — не мой. Все с Рязанова началось: он меня пригласил в «Кинопанораму», и я там что-то прочел. И понеслось. А ведь на самом деле я стал сочинять эпиграммы на тех, кого любил и люблю. Это все из-за любви.
— Из-за любви? Даже острые?
— Да, и боли по тем, кто ушел.
— А Евтушенко? Ну, правда, Валентин Иосифович, как же жестоко вы Евгения Александровича приложили: «Уж больно смел, когда не страшно»…
— Да, «умен, когда и так понятно»… Женя был великодушным. Он после появления этой эпиграммы спросил у меня: «Валь, за что?» И я ответил, повторив то, что говорил вам: из-за любви. Как еще объяснить? Вот я люблю девушку, а у меня ничего не получается с ней. Злюсь! Из-за ревности написал, да. Женя понял и простил. Я ведь влюбился в него давным-давно, мальчишкой, еще когда он приходил к нам в студию МХАТ — шикарный, красивый, в каких-то красных штанах. Он читал стихи, и мы балдели. Да, я его любил! И вот такое написал!
Немного о разном
— А про театр поговорим?
— Почему нет. Так грустно сейчас. Мы умираем… Олег Табаков, Нинка Дорошина. Ужасно. Не могу в себя прийти. А еще, знаете, странное возникает ощущение в последнее время — будто кто-то всем этим там управляет. Не то что я божий человек, нет. Но будто кто-то ставит нас по своей воле, как книги на полку, или снимает их. Захотел — взял, снял. Или обратно поставил. Просто потому, что так решил. Страшно.
— Вот о чем вы говорите всерьез. А о стихах своих всерьез не хотите. Почему же вы так к своему творчеству относитесь?
— Честно? Да я просто ужасно боюсь показаться старым идиотом!
— А кто же, Валентин Иосифович, все же «ваш» режиссер? Мне казалось, Эфрос…
— Я не был его артистом, хотя он и подписал мне одну книгу удивительно: «Вале Гафту, самому интересному типу, которого я знаю…» Сейчас, с высоты прожитых лет, так сказать, я вообще не уверен, что мне был нужен режиссер. Некий направитель — нужен. Я иногда не знаю, как начать. Режиссер? Даже не Галя Волчек. Хотя она очень удобный человек — у нее феноменальная, уникальная интуиция. Она может подтолкнуть артиста, и он дальше катится сам, в правильном направлении, куда надо. А еще она умеет бытовые вещи превращать в небытовые и знает людей в первой стадии их дыхания. Эфрос… Он гений, конечно. Но с ним в отношениях прошла трещина.
— Почему? Небось ваш характер опять?
— Да нет. Или да? У Эфроса была артистка любимая, замечательная, кстати, Ольга Яковлева. Оля мучила партнеров нещадно. Я с ней играл еще в «Ленкоме» «104 страницы про любовь». Она на сцене легко могла шепнуть партнеру в ухо какую-нибудь гадость — не так, мол, играешь… Ну, и все сразу сыплется. Но ей все было можно. Эфрос ее очень любил. А потом мы погрызлись перед выходом на сцену. Ну и все… Сейчас я понимаю, что глупо было потерять Эфроса. Я тогда почти подошел к разгадке секрета этого режиссера. Он учил играть не спеша, открывая дорогу к тому, что говоришь…
— Вы во время нашего разговора немало назвали фигур-титанов. Вам не кажется, что все мельчает?
— Как сказать… Современные — они… не там идут. Там, где они пытаются пройти, ничего не найдешь, там и нет ничего. Там тайна материализована другим существом. Вы замечали, что в последнее время многих спасает религия? Но религия эта рассудочна. Вера — рассудочна, задумайтесь, как это страшно! Ведь в разумную веру обязательно входит цинизм. Она опасна. Она сидит уже не в сердце, а в печени, почках, где захотите, там и будет. Люди сами все извращают!
Посмотрите, сколько в мире страшного оружия и какие истуканы им владеют! Или вот дети, которые теперь везде на шоу. Детские мысли… Они же самые замечательные! Но и их превращают в продукт, над которым можно гоготать. Так дети становятся мартышками — пусть даже прекрасными и непосредственными, но предельно зависимыми мартышками. Зависимыми от условий, в которых живут, денег, положения родителей. Это пугает.
— И это грустно. Ну а что вам мешает больше всего?
— Хм. Дураки очень мешают жить! Когда появляются. А появляются, к сожалению, они всегда…
Ольга Кузьмина, «Новые округа»